Неточные совпадения
Рассказывая Спивак
о выставке,
о ярмарке, Клим Самгин почувствовал, что умиление, испытанное им, осталось только в памяти, но как
чувство — исчезло. Он понимал, что говорит неинтересно. Его стесняло желание найти
свою линию между неумеренными славословиями одних газет и ворчливым скептицизмом других, а кроме того, он боялся попасть в тон грубоватых и глумливых статеек Инокова.
Тогда-то узнал наш кружок и то, что у него были стипендиаты, узнал большую часть из того
о его личных отношениях, что я
рассказал, узнал множество историй, далеко, впрочем, не разъяснявших всего, даже ничего не разъяснявших, а только делавших Рахметова лицом еще более загадочным для всего кружка, историй, изумлявших
своею странностью или совершенно противоречивших тому понятию, какое кружок имел.
о нем, как
о человеке, совершенно черством для личных
чувств, не имевшем, если можно так выразиться, личного сердца, которое билось бы ощущениями личной жизни.
Повторять эти вещи почти невозможно. Я передам, как сумею, один из его рассказов, и то в небольшом отрывке. Речь как-то шла в Париже
о том неприятном
чувстве, с которым мы переезжаем нашу границу. Галахов стал нам
рассказывать, как он ездил в последний раз в
свое именье — это был chef d'oeuvre.
Она скромно
рассказывала о Париже,
о своих путешествиях,
о Бадене; раза два рассмешила Марью Дмитриевну и всякий раз потом слегка вздыхала и как будто мысленно упрекала себя в неуместной веселости; выпросила позволение привести Аду; снявши перчатки, показывала
своими гладкими, вымытыми мылом à la guimauve [Алфейным (фр.).] руками, как и где носятся воланы, рюши, кружева, шу; обещалась принести стклянку с новыми английскими духами: Victoria’s Essence, [Духи королевы Виктории (фр.).] и обрадовалась, как дитя, когда Марья Дмитриевна согласилась принять ее в подарок; всплакнула при воспоминании
о том, какое
чувство она испытала, когда в первый раз услыхала русские колокола: «Так глубоко поразили они меня в самое сердце», — промолвила она.
Она забыла осторожность и хотя не называла имен, но
рассказывала все, что ей было известно
о тайной работе для освобождения народа из цепей жадности. Рисуя образы, дорогие ее сердцу, она влагала в
свои слова всю силу, все обилие любви, так поздно разбуженной в ее груди тревожными толчками жизни, и сама с горячей радостью любовалась людьми, которые вставали в памяти, освещенные и украшенные ее
чувством.
Слышав похвалу членов новому вице-губернатору, он пришел даже в какое-то умиление и, не могши утерпеть от полноты
чувств, тотчас
рассказал о том всей канцелярии, которая, в
свою очередь, разнесла это по деревянным домишкам, где жила и питалась, а вечером по трактирам и погребкам, где выпивала.
И я
рассказал ему, несмотря на продолжавшееся на лице его выражение равнодушия, про
свою любовь и про все планы
о будущем супружеском счастии. И странно, что как только я
рассказал подробно про всю силу
своего чувства, так в то же мгновение я почувствовал, как
чувство это стало уменьшаться.
Вольно и невольно наблюдая эти отношения, часто с поразительной и поганой быстротой развивающиеся на моих глазах с начала до конца, я видел, как Сидоров возбуждал у бабы доброе
чувство жалобами на
свою солдатскую жизнь, как он опьяняет ее ласковой ложью, а после всего,
рассказывая Ермохину
о своей победе, брезгливо морщится и плюет, точно принял горького лекарства.
Прачки не
рассказывали друг другу
о своих любовных приключениях, но во всем, что говорилось ими
о мужиках, я слышал
чувство насмешливое, злое и думал, что, пожалуй, это правда: баба — сила!
Поместившись в другом углу дивана,
о. Крискент внимательно выслушал все, что ему
рассказала Татьяна Власьевна, выкладывавшая
свои сомнения в этой маленькой комнатке всегда с особенной охотой, испытывая приятное
чувство облегчения, как человек, который сбрасывает с плеч тяжелую ношу.
Получив такое разъяснение от подчиненного, старик Оглоблин в то же утро, надев все
свои кресты и ленты, отправился к владыке. Тот принял его весьма благосклонно и предложил ему чаю. Оглоблин, путаясь и заикаясь на каждом почти слове, тем не менее, однако, с большим
чувством рассказал о постигшем его горе и затем изложил просьбу
о разводе сына. Владыка выслушал его весьма внимательно, но ответ дал далеко не благоприятный.
Я хотел сначала понять это как шутку, но — увы! — он сумел меня убедить в серьёзности
своего намерения. Он так основательно и ясно убеждал меня в этом, что я, вместо того чтобы взбеситься на него за этот наивный цинизм, преисполнился к нему
чувством глубокой жалости. Что иное можно чувствовать к человеку, который с светлейшей улыбкой и самым искренним тоном
рассказывает тебе
о своём намерении убить тебя? Что с ним делать, если он смотрит на этот поступок как на милую, остроумную шутку?
Тургенев, например,
рассказывает о своих героях, как
о людях, близких ему, выхватывает из груди их горячее
чувство и с нежным участием, с болезненным трепетом следит за ними, сам страдает и радуется вместе с лицами, им созданными, сам увлекается той поэтической обстановкой, которой любит всегда окружать их…
Так читала девушка и читала с большим
чувством. Затем является виконт, сначала страстный, потом задумчивый; гризетка испугалась: она думает, что он ее разлюбил; но он только вспомнил
о маркизе, вспомнил, как она смеялась над его любовью, и еще более возненавидел эту женщину. Он
рассказал своей возлюбленной; но она ему не верит и начинает его ревновать.
Часу в восьмом вечера он уже сидел в гостях у нового
своего знакомца. Тот
рассказывал ему
о Казанском университете,
о жизни в Казани… Потолковали и
о современном положении дел вообще, и
о России в особенности. В речах Василия Свитки было очень много симпатий к Польше. Шишкин тоже вполне разделял это
чувство.
По широкому Донаю и по бесчисленным его протокам шла канонерка узлов по шести в час. Командир ее, лейтенант, милый и любезный моряк, совсем непохожий по
своим взглядам на пехотных офицеров, не без горького
чувства рассказывал Ашанину
о том, как жестоко велась война против анамитов, и не удивлялся, что теперь, после мира, снова приходится «умиротворять» страну.
Юрик, принесенный на руках крестьянами на хутор, приведенный уже в
чувство,
рассказал все, скромно умалчивая, однако,
о своем поступке. Но крестьяне не могли умолчать
о «еройстве» барчонка, как выразился один из них, высокий, седой как лунь, старик-староста, поглаживая черноволосую головку Юрика, окончательно обессиленного всем происшедшим.
С омерзением вспомнил граф ту гнустную сплетню
о Зарудине и его жене, пущенную его врагами и не подтвердившуюся ничем, и с еще большим
чувством гадливости припомнилась ему сцена в Грузине, когда Бахметьева
своим сорочьим языком — Алексей Андреевич и мысленно назвал его «сорочьим» —
рассказала невиннейший девический роман Натальи Федоровны и, воспользовавшись появившимся у него, мнительного и раздраженного, подозрением, в ту же ночь отдалась ему.
Когда на другой день после
своего вечера, губернаторша приехала к Мальвинцевой и, переговорив с теткой
о своих планах (сделав оговорку
о том, что хотя при теперешних обстоятельствах нельзя и думать
о формальном сватовстве, всё-таки можно свести молодых людей, дать им узнать друг друга), и когда, получив одобрение тетки, губернаторша при княжне Марье заговорила
о Ростове, хваля его и
рассказывая, как он покраснел при упоминании
о княжне, княжна Марья испытала не радостное, но болезненное
чувство: внутреннее согласие ее не существовало более, и опять поднялись желания, сомнения, упреки и надежды.
Страсть его к государю несколько ослабела в Москве, так как он за это время не видал его. Но он всё-таки часто
рассказывал о государе,
о своей любви к нему, давая чувствовать, что он еще не всё
рассказывает, что что-то еще есть в его
чувстве к государю, что́ не может быть всем понятно; и от всей души разделял общее в то время в Москве
чувство обожания к императору Александру Павловичу, которому в Москве в то время было дано наименование «ангела во плоти».